В память о моём друге юности публикую его стихи - знакомтесь:
автор стихов - Михаил Васильев. Светлая ему память.
( утонул переплывая строгинскую пойму в 199Х году - точно уже не вспомню, только лицо - в моей памяти, умер он молодым.)
читать дальше
Интерпретации
(Мост Окружной дороги, близ Новодевичьего)
Навис над мутною водой
Угрюмой Окружной –
Как перед грозною войной,
Заклепанно-стальной.
Вот, по мосту прогрохотав,
Нагруженный состав
Ползет, в нутро огня набрав,
Как сказочный удав.
И, как знамение творя –
Шелом богатыря –
Воспламенит над ним заря
Главы монастыря.
Как часто я ходил сюда –
И, видно, неспроста.
Внизу, под аркою моста –
Такая высота
Тут сердце просится в полет…
Но око зрит исход –
Вот дева в келье слезы льет,
А вот – водоворот.
И обрывается строка.
И вцепится рука
В металл. И как она близка –
Свинцовая река!..
Прости меня, железный мост:
Не принимай всерьез
Фантазий, захлестнувших мозг,
Пустившийся в разнос.
1983, 21 марта 1991.
***
Я был тогда в пути. Без расписанья
И пункта назначенья я шагал
На запад – вслед за солнцем, и на юг =
Вдогонку лету и навстречу морю.
Моей постелью в поле были травы,
А спутниками – ветер, дождь и Бог.
Я ликовал. Я пил свободы хмель!
Я расставался с городским безумьем.
Путь на закат пробив почти до края,
Я посетил прекрасную страну,
Где путников приветствуют цветами,
Когда несут их на богослуженье,
Ил преграждают танкам оккупантов
Дорогу, но ничем не угрожают.
И лейтенант из люка матерится:
«Пора бы в бой – приказа нет и нет!»
И грозное оружие – бессильно.
С гашетки руку лейтенант снимает
И открывает смотровую щель.
«О, ГОСПОДИ, У НИХ В РУКАХ ЦВЕТЫ!!!»
«Вот почему не отдано приказа.
Заводим дизель. Мы слабее их.
Уходит прочь наш броненосный призрак,
Железный монстр, разбившись о цветы.»
А между тем скитанья продолжались.
Меня все дальше уносила трасса,
Безмолвные вокруг тянулись степи.
Там ни души, зато еще есть Бог.
И я в пустыне расставляю свечи;
Пускай горят. Я продолжаю путь.
11 октября 1989.
Впечатление (2). Город. Дождь.
Я пришелец-философ
В массе, что по дорогам
Растеклась на колесах.
Напитавшийся смогом
Мегаполиса, воздух –
В клочьях над магистралью.
Дождь. В асфиксии острой
Капли брюхаты гарью.
И на зонтиков блюдца
Грязью брызгают шины;
Реки обуви льются…
Празднество квазижизни.
Паутина асфальта,
Скользких трасс многорядье
Как военная карта
Детской игры, в тетради.
И даже железной крышей
Скрыт, я чувствую кожей
Дождь, меня породивший,
(Он же и уничтожит.)
В плеске все звуки тонут,
Блики глаза застили.
Нет, я ничуть не тронут
Видом этой картины.
25 июля 1990.
Второе предчувствие гражданской войны
Один и тот же мне стал сниться сон –
Как будто на заре Руси святой
На вороном коне, с мечом, с крестом
Скакал я по стерне в последний смертный бой.
И, не жалея сил, рубился вскачь;
Но, смерть в бою приняв, поник главой:
И дочери Руси по гусель плач
Засыпали меня сырой землей, землей…
Столетья протекли – и вот я вновь,
Всевышним воскрешен, восстал от сна.
Но не узнать земли – лишь прах и кровь –
То дьявольской пятой по ней прошла война.
И не испить глотка живой воды –
В расплавленном песке родник исчез.
Злой ветер на века замел следы,
Лишь руки вдалеке вздымает мертвый лес.
Над пеплом сел висит густая мгла.
В руинах, без икон, стоит церква.
Лишь ветер шевелит колокола
И погребальный звон плывет едва-едва.
Он не укажет путь в пустой дали.
Как умер этот звук – умрешь и ты.
Земле, израня грудь, навек вросли
На сотни верст вокруг в нее кресты, кресты…
Лето 1988.
***
Есть над скудостью схем
И над убожеством числ
Что-то высшее, чем
Просто абстрактный смысл;
И не постичь уму,
Сколько тайн бытия
Замуровано в тьму
Недр каждого «Я».
Порой в движениях рук,
Неуловимых почти
Угадывается вдруг
Предвосхищенье пути;
Каких-то смутных примет
Связь – всех лекал точней
Вычерчивает твой след
В карте грядущих дней.
Я тоже судил подчас
О тайнах будущих встреч
По выраженью глаз
И положенью плеч,
И наперед сверять
Пытался свою судьбу
С тем, как лежала прядь
У женщины той на лбу…
Май 1989.
Проклятье тирану
Под гнетом горя и стыда
Безмолвствует народ…
Опять певца ведут туда,
Где вырос эшафот;
Опять поэта ждет топор.
Опять палач в цене!
Сложили до неба костер –
Стихи горят в огне.
И осознав – о, Боже мой! –
Тотчас сойдешь с ума,
Когда за каждою спиной
Улыбится тюрьма!
Сегодня он, а завтра ты –
И номер твой безлик…
И в царстве вечной мерзлоты
Немеет твой язык.
Горят стихи, горят умы
На варварских кострах;
И носит ветер с Колымы
Над Родиной их прах…
В конце полевого сезона
Ветры конца июля изгоняли на юг тепло.
В свинец и кадмий было заковано небо.
Мир под тяжестью облаков стал подобием склепа;
Я метался внутри него – бессильно и зло.
Моей добровольной ссылки истекал положенный срок
В отдаленной провинции обширнейшей из империй,
Где имелось в достатке единственной из материй –
Каменистой земли, не ласкавшей подошвы ног.
Ее иссохшую плоть я ранил железной киркой,
Я терзал ее, как насильник, забывший жалость,
А когда тягучей волной накатывалась усталость –
Мне казалось, что это долгожданный покой…
Этих дней отрешенность уносили ветра на юг;
Приближался исход – без надежды на Божью милость.
Осознавший вдруг, что чуда вновь не случилось,
Я встречал последний день, замыкавший круг.
Забайкалье.
Июль 1989.
Семь дней
Сколько веков я прожил один, среди
Горной страны, на самом краю земли:
Но до поры. И вот с приходом весны
Семь долгих дней роняло небо дожди.
Что было сил, хлестало с рваных небес;
А в тот момент, когда, ненастный вельми,
День наступил, третий из тех семи –
Я увидал, что мир под водой исчез.
Так начинался небывалый потоп:
Волны плясали на месте высоких скал;
И лишь каким-то чудом я отыскал
Сотрясаемое прибоем крохотное плато.
Узник бурлящих вод, я готовил побег:
Бревна ловил и острым камнем долбил,
И на шестые сутки построен был
Хрупкий кораблик, спасительный мой ковчег.
Трех исхудавших псов я пустил в него;
Тут подоспел прилив и повлек мой челн…
И предстояло прожить средь яростных волн
Сутки седьмые… То было страшней всего.
10 мая 1989.
***
Снова вечер обнимает поля,
Снова тучи над зубчатой грядой;
И любимая, склонив журавля,
Умывается студеной водой,
И садится, словно тень, за спиной,
И касается дыханьем волос…
И готовится проститься со мной,
Еле-еле удержавшись от слез.
Ты, любимая, пойди к кузнецу,
Да возьми стальную цепь да засов,
Да прикуй меня той цепью к кольцу,
За запри покрепче дверь на крыльцо!
Слышишь – волчий вой плывет на луну,
Слышишь крик разволновавшихся сов –
Этой ночью я уже не усну,
Откликаясь на настойчивый зов.
Мое сердце притаилось в лесу,
И покуда я свободен – уйду,
А когда вернусь и что принесу –
Что за страсть, да непокой, да беду?..
И любимая пошла к кузнецу,
Лишь платок на фоне леса белел…
Да с молитвой обратилась к Творцу,
Да исполнила все, как Он велел:
С тяжкой ношей воротилась во двор,
Положила тихо у моих ног –
Посох ясеневый, острый топор,
Да котомку, да булатный клинок.
Август 1989.
Гладиатор
Заполняет трибуны народ.
Вот, по плитам ступая натужно,
Мы выходим, сжимая оружье –
К смерти каждый готов наперед.
Мы – рабы, наши судьбы слепы,
Нам назначено властью проклятой
Убивать в схватке друга и брата,
Погибать на потеху толпы.
Хлеб и зрелища людям нужны –
Коль без войн Рим не мыслит и году,
Мы с лихвой дарим зрелищ народу –
Хлеб же нужен для новой войны.
Вот и схватка на смерть началась,
Под ударами сталь заискрилась,
И горячая кровь заструилась –
На холодный песок полилась;
Мой противник отважен, силен,
Он дерется со злостью шальною.
Но удача сегодня со мною –
Еще миг – и он будет сражен.
Вот от ран все слабей и слабей,
На колени упал гладиатор,
И стотысячный амфитеатр
Сотрясается криком «Добей!!»
Развращен, озлоблен и жесток,
Римский зритель не знает пощады;
И смеются прелестные чада,
Кода грудь пробивает клинок.
Вот и все – я покуда живой;
Только жизнь наша так уж непрочна:
Пару дней проживу – это точно,
Ну а там – снова в бой, снова в бой.
Декабрь 1986.
Клаустрофобия
Сфера плафона, комнаты куб,
Призма стакана –
Вроде трехмерный, выпуклый мир,
Просто с такими
Формами тел – будет пустой
Глазу картина;
Дом невесомых серых вещей,
Как из картона.
Стекол дрожанье, капель тик-так,
Шелест бумажный…
Вот если б струны в доме нашлись –
Было бы можно
В этот квадратный сумрак ввести
Вектор гармоний;
Только гуденье – не на басах,
Ветер в карманах.
Дремлет циклопий выцветший глаз
Дырки замочной;
Кто б ни вошел – не был бы здесь
Долго замечен…
Да и не входят – незачем зря
Лампам включаться;
Щели у окон, градусник – вниз
Ломит ключицы.
Чем разрешится эта тоска
В доме фанерном?
В свете наружном больше тепла,
Даже фонарном.
Пару забытых слов отыскал,
Фразу с них начал;
Да распахнулись окна, а там –
Парусник ночи!
Лето 1990.
(Мост Окружной дороги, близ Новодевичьего)
Навис над мутною водой
Угрюмой Окружной –
Как перед грозною войной,
Заклепанно-стальной.
Вот, по мосту прогрохотав,
Нагруженный состав
Ползет, в нутро огня набрав,
Как сказочный удав.
И, как знамение творя –
Шелом богатыря –
Воспламенит над ним заря
Главы монастыря.
Как часто я ходил сюда –
И, видно, неспроста.
Внизу, под аркою моста –
Такая высота
Тут сердце просится в полет…
Но око зрит исход –
Вот дева в келье слезы льет,
А вот – водоворот.
И обрывается строка.
И вцепится рука
В металл. И как она близка –
Свинцовая река!..
Прости меня, железный мост:
Не принимай всерьез
Фантазий, захлестнувших мозг,
Пустившийся в разнос.
1983, 21 марта 1991.
***
Я был тогда в пути. Без расписанья
И пункта назначенья я шагал
На запад – вслед за солнцем, и на юг =
Вдогонку лету и навстречу морю.
Моей постелью в поле были травы,
А спутниками – ветер, дождь и Бог.
Я ликовал. Я пил свободы хмель!
Я расставался с городским безумьем.
Путь на закат пробив почти до края,
Я посетил прекрасную страну,
Где путников приветствуют цветами,
Когда несут их на богослуженье,
Ил преграждают танкам оккупантов
Дорогу, но ничем не угрожают.
И лейтенант из люка матерится:
«Пора бы в бой – приказа нет и нет!»
И грозное оружие – бессильно.
С гашетки руку лейтенант снимает
И открывает смотровую щель.
«О, ГОСПОДИ, У НИХ В РУКАХ ЦВЕТЫ!!!»
«Вот почему не отдано приказа.
Заводим дизель. Мы слабее их.
Уходит прочь наш броненосный призрак,
Железный монстр, разбившись о цветы.»
А между тем скитанья продолжались.
Меня все дальше уносила трасса,
Безмолвные вокруг тянулись степи.
Там ни души, зато еще есть Бог.
И я в пустыне расставляю свечи;
Пускай горят. Я продолжаю путь.
11 октября 1989.
Впечатление (2). Город. Дождь.
Я пришелец-философ
В массе, что по дорогам
Растеклась на колесах.
Напитавшийся смогом
Мегаполиса, воздух –
В клочьях над магистралью.
Дождь. В асфиксии острой
Капли брюхаты гарью.
И на зонтиков блюдца
Грязью брызгают шины;
Реки обуви льются…
Празднество квазижизни.
Паутина асфальта,
Скользких трасс многорядье
Как военная карта
Детской игры, в тетради.
И даже железной крышей
Скрыт, я чувствую кожей
Дождь, меня породивший,
(Он же и уничтожит.)
В плеске все звуки тонут,
Блики глаза застили.
Нет, я ничуть не тронут
Видом этой картины.
25 июля 1990.
Второе предчувствие гражданской войны
Один и тот же мне стал сниться сон –
Как будто на заре Руси святой
На вороном коне, с мечом, с крестом
Скакал я по стерне в последний смертный бой.
И, не жалея сил, рубился вскачь;
Но, смерть в бою приняв, поник главой:
И дочери Руси по гусель плач
Засыпали меня сырой землей, землей…
Столетья протекли – и вот я вновь,
Всевышним воскрешен, восстал от сна.
Но не узнать земли – лишь прах и кровь –
То дьявольской пятой по ней прошла война.
И не испить глотка живой воды –
В расплавленном песке родник исчез.
Злой ветер на века замел следы,
Лишь руки вдалеке вздымает мертвый лес.
Над пеплом сел висит густая мгла.
В руинах, без икон, стоит церква.
Лишь ветер шевелит колокола
И погребальный звон плывет едва-едва.
Он не укажет путь в пустой дали.
Как умер этот звук – умрешь и ты.
Земле, израня грудь, навек вросли
На сотни верст вокруг в нее кресты, кресты…
Лето 1988.
***
Есть над скудостью схем
И над убожеством числ
Что-то высшее, чем
Просто абстрактный смысл;
И не постичь уму,
Сколько тайн бытия
Замуровано в тьму
Недр каждого «Я».
Порой в движениях рук,
Неуловимых почти
Угадывается вдруг
Предвосхищенье пути;
Каких-то смутных примет
Связь – всех лекал точней
Вычерчивает твой след
В карте грядущих дней.
Я тоже судил подчас
О тайнах будущих встреч
По выраженью глаз
И положенью плеч,
И наперед сверять
Пытался свою судьбу
С тем, как лежала прядь
У женщины той на лбу…
Май 1989.
Проклятье тирану
Под гнетом горя и стыда
Безмолвствует народ…
Опять певца ведут туда,
Где вырос эшафот;
Опять поэта ждет топор.
Опять палач в цене!
Сложили до неба костер –
Стихи горят в огне.
И осознав – о, Боже мой! –
Тотчас сойдешь с ума,
Когда за каждою спиной
Улыбится тюрьма!
Сегодня он, а завтра ты –
И номер твой безлик…
И в царстве вечной мерзлоты
Немеет твой язык.
Горят стихи, горят умы
На варварских кострах;
И носит ветер с Колымы
Над Родиной их прах…
В конце полевого сезона
Ветры конца июля изгоняли на юг тепло.
В свинец и кадмий было заковано небо.
Мир под тяжестью облаков стал подобием склепа;
Я метался внутри него – бессильно и зло.
Моей добровольной ссылки истекал положенный срок
В отдаленной провинции обширнейшей из империй,
Где имелось в достатке единственной из материй –
Каменистой земли, не ласкавшей подошвы ног.
Ее иссохшую плоть я ранил железной киркой,
Я терзал ее, как насильник, забывший жалость,
А когда тягучей волной накатывалась усталость –
Мне казалось, что это долгожданный покой…
Этих дней отрешенность уносили ветра на юг;
Приближался исход – без надежды на Божью милость.
Осознавший вдруг, что чуда вновь не случилось,
Я встречал последний день, замыкавший круг.
Забайкалье.
Июль 1989.
Семь дней
Сколько веков я прожил один, среди
Горной страны, на самом краю земли:
Но до поры. И вот с приходом весны
Семь долгих дней роняло небо дожди.
Что было сил, хлестало с рваных небес;
А в тот момент, когда, ненастный вельми,
День наступил, третий из тех семи –
Я увидал, что мир под водой исчез.
Так начинался небывалый потоп:
Волны плясали на месте высоких скал;
И лишь каким-то чудом я отыскал
Сотрясаемое прибоем крохотное плато.
Узник бурлящих вод, я готовил побег:
Бревна ловил и острым камнем долбил,
И на шестые сутки построен был
Хрупкий кораблик, спасительный мой ковчег.
Трех исхудавших псов я пустил в него;
Тут подоспел прилив и повлек мой челн…
И предстояло прожить средь яростных волн
Сутки седьмые… То было страшней всего.
10 мая 1989.
***
Снова вечер обнимает поля,
Снова тучи над зубчатой грядой;
И любимая, склонив журавля,
Умывается студеной водой,
И садится, словно тень, за спиной,
И касается дыханьем волос…
И готовится проститься со мной,
Еле-еле удержавшись от слез.
Ты, любимая, пойди к кузнецу,
Да возьми стальную цепь да засов,
Да прикуй меня той цепью к кольцу,
За запри покрепче дверь на крыльцо!
Слышишь – волчий вой плывет на луну,
Слышишь крик разволновавшихся сов –
Этой ночью я уже не усну,
Откликаясь на настойчивый зов.
Мое сердце притаилось в лесу,
И покуда я свободен – уйду,
А когда вернусь и что принесу –
Что за страсть, да непокой, да беду?..
И любимая пошла к кузнецу,
Лишь платок на фоне леса белел…
Да с молитвой обратилась к Творцу,
Да исполнила все, как Он велел:
С тяжкой ношей воротилась во двор,
Положила тихо у моих ног –
Посох ясеневый, острый топор,
Да котомку, да булатный клинок.
Август 1989.
Гладиатор
Заполняет трибуны народ.
Вот, по плитам ступая натужно,
Мы выходим, сжимая оружье –
К смерти каждый готов наперед.
Мы – рабы, наши судьбы слепы,
Нам назначено властью проклятой
Убивать в схватке друга и брата,
Погибать на потеху толпы.
Хлеб и зрелища людям нужны –
Коль без войн Рим не мыслит и году,
Мы с лихвой дарим зрелищ народу –
Хлеб же нужен для новой войны.
Вот и схватка на смерть началась,
Под ударами сталь заискрилась,
И горячая кровь заструилась –
На холодный песок полилась;
Мой противник отважен, силен,
Он дерется со злостью шальною.
Но удача сегодня со мною –
Еще миг – и он будет сражен.
Вот от ран все слабей и слабей,
На колени упал гладиатор,
И стотысячный амфитеатр
Сотрясается криком «Добей!!»
Развращен, озлоблен и жесток,
Римский зритель не знает пощады;
И смеются прелестные чада,
Кода грудь пробивает клинок.
Вот и все – я покуда живой;
Только жизнь наша так уж непрочна:
Пару дней проживу – это точно,
Ну а там – снова в бой, снова в бой.
Декабрь 1986.
Клаустрофобия
Сфера плафона, комнаты куб,
Призма стакана –
Вроде трехмерный, выпуклый мир,
Просто с такими
Формами тел – будет пустой
Глазу картина;
Дом невесомых серых вещей,
Как из картона.
Стекол дрожанье, капель тик-так,
Шелест бумажный…
Вот если б струны в доме нашлись –
Было бы можно
В этот квадратный сумрак ввести
Вектор гармоний;
Только гуденье – не на басах,
Ветер в карманах.
Дремлет циклопий выцветший глаз
Дырки замочной;
Кто б ни вошел – не был бы здесь
Долго замечен…
Да и не входят – незачем зря
Лампам включаться;
Щели у окон, градусник – вниз
Ломит ключицы.
Чем разрешится эта тоска
В доме фанерном?
В свете наружном больше тепла,
Даже фонарном.
Пару забытых слов отыскал,
Фразу с них начал;
Да распахнулись окна, а там –
Парусник ночи!
Лето 1990.
какие изменения, когда "не в коня корм?"). Многие вещи которые существуют в системе ценностей или координат дайриков собственными смыслами не обладают, возможно в этом-то они и полезны, что-то вроде утилизатора, либо толчка... В общем это и есть точка обозначения типологии. Стоит ли уделять внимание вещам заведомо бессмысленным и бесполезным? - вот в чём был мой вопрос, и ответ на него нашёлся.
